МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД НА СМЕРТЬ. Смысловик  №35.

Согласно материалистическому взгляду смерть — это прекращение жизнедеятельности организма, его гибель. Смерть теплокровных животных и человека связана с прекращением прежде всего дыхания и кровообращения. Различают два основных этапа смерти: клиническую смерть и следующую за ней биологическую, или истинную — необратимое прекращение физиологических процессов в клетках и тканях.

Из этого определения следует, что вот жил человек — учился, страдал, вдохновлялся, любил, а после смерти все кончено, как будто его и не было.

Согласно экзистенциализму — философии существования — основными модусами (проявлениями) человеческого существо­вания являются забота, страх, решимость, совесть, причем все эти модусы определяются через смерть. Различают религиозный и атеистический экзистенциализм. Одним из ярчайших представителей последнего является французский писатель и философ Жан Поль Сартр (1905—1980). Попытаемся взглянуть на смерть глазами материалиста и главы французского экзистенциализма.

Как уже отмечалось в предыдущих главах книги, человек наи­более ярко проявляется в экстремальных ситуациях. Героев произведения Жана Поля Сартра «Стена» — Тома, Хуана и Пабло — приговорили к смерти и отвели в камеру. То, что называли камерой, на самом деле было подвалом.

 

Свет проникал в подвал сквозь четыре отдушины и круглое отверстие в потолке слева, выходящее прямо в небо. Это был люк, через который раньше сбрасывали в подвал уголь. Как раз под ним на полу громоздилась куча мелкого угля. Видимо, он предназначался для отопления лазарета. Потом началась война, больных эвакуировали, а уголь так и остался. Люк, наверно, забыли захлопнуть, и сверху временами накрапывал дождь...

Дверь отворилась, в подвал вошли два охранника. За ними -белокурый человек в бельгийской военной форме. Поздоровавшись с нами, он произнес:

-Я врач. В этих прискорбных обстоятельствах я побуду с вами.

Голос у него был приятный, интеллигентный. Я спросил у него:

-   А собственно, зачем?

-   Я весь к вашим услугам. Постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы облегчить вам последние часы.

-   Но почему вы пришли к нам? В госпитале полно других.

-   Меня послали именно сюда, - ответил он неопределенно. И тут же торопливо добавил: - Хотите покурить? У меня есть сигареты и даже сигары. - Он протянул нам английские сигареты и гаванские сигары, мы отказались.

...Я поежился и взглянул на своих товарищей. Том сидел, упрятав лицо в ладони, я видел только его белый тучный загривок. Маленькому Хуану становилось все хуже: рот его был полуоткрыт, ноздри вздрагивали. Бельгией подошел и положил ему руку на плечо: казалось, он хотел мальчугана подбодрить, но глаза его оставались такими же ледяными. Его рука украдкой скользнула вниз и замерла у кисти. Хуан не шевельнулся. Бельги­ей сжал ему запястье тремя пальцами, вид у него был отрешенный, но при этом он слегка отступил, чтобы повернуться ко мне спиной. Я подался вперед и увидел, что он вынул часы и, не отпуская руки, с минуту глядел на них. Потом он отстранился, и рука Хуана безвольно упала. Бельгиец прислонился к стене, затем, как если бы он вспомнил о чем-то важном, вынул блокнот и что-то в нем записал. «Сволочь! - в бешенстве подумал я. -Пусть только попробует щупать у меня пульс, я ему тут же харю разворочу». Он так и не подошел ко мне, но когда я поднял голову, то поймал на себе его взгляд. Я не отвел глаз. Каким-то безынтонаиионным голосом он сказал мне:

-Вы не находите, что тут прохладно?

Ему и в самом деле было зябко: физиономия его стала фиолетовой.

-Нет, мне не холодно, - ответил я.

Но он не сводил с меня своего жесткого взгляда. И вдруг я понял, в чем дело. Я провел рукой по лицу: его покрывала испарина. В этом промозглом подвале, в самый разгар зимы, на ледяных сквозняках я буквально истекал потом. Я потрогал волосы: они были совершенно мокрые. Я почувствовал, что рубашку мою хоть выжимай, она плотно прилипла к телу. Вот уже не меньше часа меня заливало потом, а я этого не замечал.

Зато скотина-бельгиец все прекрасно видел. Он наблюдал, как капли стекают по моему лицу, и наверняка думал: вот свидетельство страха, и страха почти патологического. Он чувствовал себя нормальным человеком и гордился, что ему сейчас холод­но, как всякому нормальному человеку. Мне захотелось подойти и дать ему в морду. Но при первом же движении мой стыд и ярость исчезли, и я в полном равнодушии опустился на скамью. Я ограничился тем, что снова вынул платок и стал вытирать им шею. Теперь я явственно ощущал, как пот стекает с волос, и это было неприятно. Впрочем, вскоре я перестал утираться: платок промок насквозь, а пот все не иссякал. Мокрым был даже зад, и штаны мои прилипали к скамейке. И вдруг заговорил маленький Хуан:

-   Вы врач?

-   Врач, - ответил бельгиец.

-   Скажите... а это больно и... долго?

-   Ах, это... когда... Нет, довольно быстро, - ответил бельгиец отеческим тоном. У него был вид доктора, который успокаивает своего платного пациента.

-   Но я слышал... мне говорили... что иногда... с первого залпа не выходит.

Бельгиец покачал головой:

-   Так бывает, если первый залп не поражает жизненно важных органов.

-   И тогда перезаряжают ружья и целятся снова? - Он помедлил и добавил охрипшим голосом:

-   И на это нужно время?

Его терзал страх перед физическим страданием: в его возрасте это естественно. Я же о подобных вещах не думал и обливался потом вовсе не из страха перед болью. Я встал и направился к угольной куче. Том вздрогнул и взглянул на меня с ненавистью: мои башмаки скрипели, это раздражало. Я подумал: неужели мое лицо стало таким же серым?

Через некоторое время Том вполголоса заговорил. Молчать он просто не мог: только произнося слова вслух, он осознавал себя. По-видимому, он обращался ко мне, хотя и смотрел куда-то в сторону. Он, несомненно, боялся увидеть меня таким, каким я стал - потным и пепельно-серым: теперь мы были похожи друг на друга, и каждый из нас стал для другого зеркалом. Он смотрел на бельгийца, на живого.

-Ты в состоянии это понять? - спросил он. - Я нет.

Я тоже заговорил вполголоса. И тоже поглядел на бельгийца.

-О чем ты?

-   О том, что вскоре с нами произойдет такое, что не поддается пониманию. - Я почувствовал, что от Тома странно пахнет. Кажется, я стал ощущать запахи острее, чем обычно. Я съязвил:

-   Ничего, скоро поймешь.

Но он продолжал в том же духе:

-   Нет, это непостижимо. Я хочу сохранить мужество до конца, но я должен по крайней мере знать... Значит, так, скоро нас выведут во двор. Эти гады выстроятся против нас. Как по-твоему, сколько их будет?

-   Не знаю, может, пять, а может, восемь. Не больше.

-   Ладно. Пусть восемь. Им крикнут: «На прицел!» - и я увижу восемь винтовок, направленных на меня. Мне захочется отступить к стене, я прислонюсь к ней спиной, изо всех сил попытаюсь в нее втиснуться, а она будет отталкивать меня, как в каком-то ночном кошмаре. Все это я могу себе представить. И знал бы ты, до чего ярко!

-   Знаю, - ответил я. - Я представляю это не хуже тебя.

Это, наверно, чертовски больно. Ведь они метят в глаза и рот, чтобы изуродовать лицо, - голос его стал злобным. - Я ощущаю свои раны, вот уже час, как у меня болит голова, болит шея. И это не настоящая боль, а хуже: это боль, которую я почувствую завтра утром. А что будет потом?

Я прекрасно понимал, что он хочет сказать, но мне не хотелось, чтобы он об этом догадался. Я ощущал такую же боль во всем теле, я носил ее в себе, как маленькие рубцы и шрамы. Я не мог к ним привыкнуть, но так же, как он, не придавал им особого значения.

-Потом? - сказал я сурово. - Потом тебя будут жрать черви.

Дальше он говорил как бы с самим собой, но при этом не сво­дил глаз с бельгийца. Тот, казалось, ничего не слышал. Я понимал, почему он здесь: наши мысли его не интересовали. Он пришел наблюдать за нашими телами, еще полными жизни, но уже агонизирующими.

-   Это как в ночном кошмаре, - продолжал Том. – Пытаешься о чем-то думать, и тебе кажется, что у тебя выходит, что еще минута - и ты что-то поймешь, а потому все это ускользает, испаряется, исчезает. Я говорю себе: «Потом? Потом ничего не будет». Но я не понимаю, что это значит. Порой мне кажется, что я почти понял... но тут все снова ускользает, и я начинаю думать о боли, о пулях, о залпе. Я материалист, могу тебе в этом поклясться, и, поверь, я в своем уме, и все же что-то у меня не сходится. Я вижу свой труп: это не так уж трудно, но вижу его все-таки Я. Я и глаза, взирающие на этот труп, МОИ глаза. Я пытаюсь убедить себя в том, что больше ничего не увижу и не услышу, а жизнь будет продолжаться - для других. Но мы не созданы для подобных мыслей. Знаешь, мне уже случалось бодрствовать ночи напролет, ожидая чего-то. Но то, что нас ожидает, Пабло, совсем другое. Оно наваливается сзади, и быть к этому готовым попросту невозможно.

-   Заткнись, - сказал я ему. - Может, позвать к тебе исповедника?

Он промолчал. Я уже заметил, что он любит пророчествовать, называть меня по имени и говорить глухим голосом. Всего этого я не выносил, но что поделаешь: ирландцы все таковы. Мне по­казалось, что от него разит мочой. По правде говоря, я не испы­тывал к Тому особой симпатии и не собирался менять своего от­ношения только потому, что нам предстояло умереть вместе, мне этого было недостаточно. Я знал людей, с которыми все было бы иначе. К примеру, Рамона Гриса. Но рядом с Хуаном и Томом я чувствовал себя одиноким.

Впрочем, меня это устраивало: будь тут Рамон, я бы, вероятно, раскис. А так я был тверд и рассчитывал остаться таким до конца. Том продолжал рассеянно жевать слова. Было совершенно очевидно: он говорил только для того, чтобы помешать себе думать. Теперь от него несло мочой, как от старого простатика. Но вообше-то я был с ним вполне согласен, все, что он сказал, наверняка мог бы сказать и я: умирать противоестественно.

С той минуты, как я понял, что мне предстоит умереть, все вокруг стало мне казаться противоестественным: и гора угольной крошки, и скамья, и паскудная рожа Педро. Тем не менее я не хотел об этом думать, хотя прекрасно понимал, что всю эту ночь мы будем думать об одном и том же, вместе дрожать и вместе истекать потом. Я искоса взглянул на него, и впервые он показался мне странным: лицо его было отмечено смертью...

Том взял меня за руку и сказал, глядя куда-то мимо:

-Я спрашиваю себя, Пабло... я спрашиваю себя ежеминутно: неужели мы исчезнем бесследно?

Я высвободил руку и сказал ему:

-Погляди себе под ноги, свинья.

У ног его была лужа, капли стекали по штанине.

-   Что это? - пробормотал он растерянно.

-   Ты напустил в штаны, - ответил я.

-   Вранье! - прокричал он в бешенстве. - Вранье! Я ничего не чувствую.

Подошел бельгиец, лицемерно изображая сочувствие.

-Вам плохо?

Том не ответил. Бельгиец молча смотрел на лужу.

-Не знаю, как это вышло, - голос Тома стал яростным. – Но я не боюсь. Клянусь чем угодно, не боюсь!

Бельгиец молчал, Том встал и отправился мочиться в угол. Потом он вернулся, застегивая ширинку, снова сел на скамью и больше не проронил ни звука. Бельгиец принялся за свои записи.

Я чувствовал себя усталым и перевозбужденным. Мне больше не хотелось думать о том, что произойдет на рассвете, не хотелось думать о смерти. Все равно ее нельзя было соотнести ни с чем, а слова были пусты и ничего не значили. Но как только я попытался думать о чем-то стороннем, я отчетливо увидел нацеленные на меня ружейные дула. Не менее двадцати раз я мысленно пережил свой расстрел, а один раз мне даже почудилось, что это происходит наяву: видимо, я слегка прикорнул. Меня тащили к стене, я отбивался и молил о пощаде. Тут я разом проснулся и взглянул на бельгийца: я испугался, что мог во сне закричать. Но бельгиец спокойно поглаживал свои усики, он явно ничего не заметил.

Теперь меня ничто не привлекало, ничто не нарушало моего спокойствия. Но это было ужасное спокойствие, и виной тому было мое тело: глаза мои видели, уши слышали, но это был не я -тело мое одиноко дрожало и обливалось потом, я больше не узнавал его. Оно было уже не мое, а чье-то, и мне приходилось его ощупывать, чтобы узнать, чем оно стало. Временами я его все же ощущал: меня охватывало такое чувство, будто я куда-то соскальзываю, падаю, как пикирующий самолет, я чувствовал, как бешено колотится мое сердце. Это меня отнюдь не утешало: все, что было связано с жизнью моего тела, казалось мне каким-то липким, мерзким, двусмысленным. Но в основном оно вело себя смирно, и я ощущал только странную тяжесть, как будто к груди моей прижалась какая-то странная гадина, мне казалось, что меня обвивает гигантский червяк. Я пощупал штаны и убедился, что они сырые: я так и не понял, пот это или моча, но на всякий случай помочился на угольную кучу.

Бельгиец вынул из кармана часы и взглянул на них. Он сказал:

-Половина четвертого.

Сволочь, он сделал это специально! Том так и подпрыгнул -мы как-то забыли, что время идет: ночь обволакивала нас своим зыбким сумраком, и я никак не мог вспомнить, когда она началась.

Маленький Хуан начал голосить. Он заламывал руки и кричал:

-Я не хочу умирать, не хочу умирать!

Простирая руки, он бегом пересек подвал, рухнул на циновку и зарыдал. Том взглянул на него помутневшими глазами: чувствовалось, что у него нет ни малейшего желания утешать. Да это было и ни к чему: хотя мальчик шумел больше нас, его страдание было менее тяжким. Он вел себя как больной, который спасается от смертельной болезни лихорадкой. С нами было куда хуже. Он плакал, я видел, как ему было жалко себя, а о самой смерти он, в сущности, не думал. На мгновение, на короткое мгновение мне показалось, что я заплачу тоже, и тоже от жалости к себе.

Вопросы к СМЫСЛОВИКУ № 35. Выберите правильный ответ.

1. Сравните поведение приговоренных к смертной казни в отрывке из повести "Стена" с поведением апостола Петра накануне его несостоявшейся, в конечном итоге, казни: "В то время царь Ирод поднял руки на некоторых из принадлежащих к церкви, чтобы сделать им зло, и убил Иакова, брата Иоаннова, мечом. Видя же, что это приятно Иудеям, вслед за тем взял и Петра, - тогда были дни опресноков, - и, задержав его, посадил в темницу, и приказал четырем четверицам воинов стеречь его, намереваясь после Пасхи вывести его к народу.  Итак Петра стерегли в темнице, между тем церковь прилежно молилась о нем Богу. Когда же Ирод хотел вывести его, в ту ночь Петр спал между двумя воинами, скованный двумя цепями, и стражи у дверей стерегли темницу. И вот, Ангел Господень предстал, и свет осиял темницу. [Ангел], толкнув Петра в бок, пробудил его и сказал: встань скорее. И цепи упали с рук его" (книга "Деяния св. Апостолов" глава 12, стихи 1-7)

Почему апостол настолько не боялся смерти, что даже спал накануне своей казни?

а)

он знал, что Ангел освободит его

б)

он настолько истощился физически, что не было сил для бодрствования

в)

он настолько верил Богу, что считал: без воли Божией и волос с его головы не упадет, а все посылаемое Богом – к лучшему (каким бы страшным оно не казалось)

г)

он умело скрывал свои эмоции

 

2. Что из предложенного может служить доказательством существования у человека бессмертной души?

а)

смерть человеку кажется противоестественной

б)

если нет бессмертной души, то мой сосед может безнаказанно делать все что ему вздумается, а мне этого не хочется

в)

если в результате химического опыта душа не выпадает в осадок, значит она бессмертна

 

3. То что  испытывали заключенные в рассказе, известно всем, кто был приговорен к высшей мере наказания (расстрелу). Из этого следует, что:  

а)

пока не поздно, лучше сойти с преступного пути, дабы на себе рано или поздно не испытать подобного

б)

т.к. сейчас расстрел заменили на ПЛС, то нечего бояться, можно рискнуть жить "легким хлебом" и зарабатывать "авторитет"

в)

ваш вариант ответа

 

 

Советуем поступить следующим образом: сами вопросники оставьте себе (можете на них ничего и не писать) а на отдельном листочке напишите ряд цифр (1,2,3…8) и рядом напишите Ваш ответ (а, б, в, г… и так далее). Развернутой аргументации приводить не обязательно, хотя и не запрещается. Словом, всё – на Ваше усмотренье.

Не забывайте  в своей работе писать фамилию, имя и номер отряда

Что такое СМИРЕНИЕ? Смысловик  №36.

Одна из главных, единственных в своем роде особенностей Евангелия - это те короткие рассказы-притчи, кото­рыми пользуется Христос в своем учении, в своем общении с народом. Поразительно же в этих притчах, что, сказанные почти две тысячи лет тому назад, в совершенно отличных от наших условиях, в другой цивилизации, на абсолютно другом языке, они остаются актуальными и сегодня, бьют в ту же цель. А это значит - в наше сердце.

Ведь уже устарели, забыты, канули в небытие книги и слова, созданные совсем недавно, вчера, позавчера. Они уже ничего не говорят нам, они мертвы. А эти, такие простые на первый взгляд, бесхитростные рассказы живут полной жизнью. Мы слушаем их -и как будто что-то происходит с нами, как будто кто-то заглянул в самую глубину нашей жизни и сказал что-то - только к нам, ко мне относящееся.

В притче о мытаре и фарисее рассказывается о двух людях. Мытарь - это славянское слово для обозначения сборщика нало­гов, профессии, окруженной в древнем мире всеобщим презрением. Фарисей - это представитель верхушки тогдашнего общества. На современном русском языке можно сказать, что притча о мытаре и фарисее - это символический рассказ о важном представителе господствующего слоя, лицемере, с одной стороны, и о мелком, малопочтенном чиновнике - с другой. Христос говорит:

«Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: «Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи или этот мытарь. Пощусь два раза в неделю, даю десятую часть всего, что приобретаю». Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаза на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: «Боже! будь милостив ко мне грешнику!»

«Говорю вам, - заканчивает Христос эту притчу, - что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот; ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лука, 18;10—17).

Всего несколько строчек в Евангелии, а сказано в них нечто вечное, такое, что действительно относится ко всем временам и ситуациям.

Но возьмем только наше время, возьмем самих себя. Если будем самокритичны, то увидим то же самое безостановочное самопревозношение, самоутверждение, или, употребляя более древнее слово, гордыню. Вслушайтесь в пульс нашей эпохи. Неужели мы не поразимся этой чудовищной саморекламе, хвастовству, бесстыдству самовосхваления, которые так вошли в нашу жизнь, что мы уже почти не замечаем их?

Всякая критика, пересмотр, переоценка, всякое проявление смирения - не стали ли они уже не только недостатком, поро­ком, а, хуже того, - общественным и даже государственным пре­ступлением? Оказывается, любить Родину - это все время бесстыдно восхвалять ее, унижая чужие родины. Оказывается, быть лояльным - это провозглашать все время безгрешность власти. Оказывается, быть человеком - это унижать, топтать других лю­дей, это возвышать себя путем их унижения.

Проанализируйте свою жизнь, жизнь своего общества, сами основы его устройства, и вы должны будете признать, что это именно так. Тот мир, в котором мы живем, так пронизан оглушительным и грубым бахвальством, что уже сам этого больше не замечает, оно уже стало его природой. Да, так и сказал один из самых больших и тонких поэтов нашего времени - Б. Пастернак: «...все тонет в фарисействе».

Самое страшное, конечно, в том, что фарисейство признается добродетелью. Нас так долго, так упорно глушили славой, до­стижениями, взлетами и полетами, нас так долго держали в атмосфере этого призрачного псевдовеличия, что все это в действительности нам стало казаться хорошим и благим, что в душе целых поколений возник образ мира, в котором только сила, только гордость, только бесстыдное самовосхваление оказывается нормой.

Фарисейская гордыня - это не только слова. Она, эта гордыня, рано или поздно оборачивается ненавистью к тем, кто не согласен признать моего величия, моего совершенства. Она оборачивается преследованием и террором. Она ведет к смерти!

Притча Христа ножом врезается в самую страшную опухоль современного мира, в опухоль фарисейской гордыни. И пока эта опухоль будет расти, в мире будут царить ненависть, страх и кровь.

Только вернувшись к этой забытой, презираемой, отбрасываемой силе - смирению - можно очистить мир. Смирение - это признание другого, это уважение к другому и умение мужественно признать себя несовершенным, раскаяться и тем самым встать на путь исправления.

Вопросы к СМЫСЛОВИКУ № 36. Выберите правильный ответ.

1. Почему все же мытарь был оправдан более, чем фарисей?

а)

потому, что бедные всегда правее

б)

потому что фарисей постился только 2 раза в неделю, а нужно было три раза

в)

за свое смирение

 

2. С чем всегда соседствует настоящее смирение?

а)

со страхом за свою шкуру и неумением за нее постоять

б)

с уважением к иному человеку

в)

с подхалимством начальству

 

3. Кроме притчи "о мытаре и фарисее", известна ли Вам еще какая-нибудь из евангельских притч?

а)

да (напишите какая именно)

б)

нет

 

4. Какая из перечисленных страстей прямо противоположна  смирению?

а)

чревоугодие (объедение)

б)

уныние

в)

гордость

г)

лень

 

5. Вы бы хотели чтобы Вас окружали смиренные люди?

а)

да (почему)

б)

нет (почему)

в)

не знаю

 

6. Придумайте и напишите какой-нибудь вопрос на тему "смирение".

 

Советуем поступить следующим образом: сами вопросники оставьте себе (можете на них ничего и не писать) а на отдельном листочке напишите ряд цифр (1,2,3…8) и рядом напишите Ваш ответ (а, б, в, г… и так далее). Развернутой аргументации приводить не обязательно, хотя и не запрещается. Словом, всё – на Ваше усмотренье.

Не забывайте  в своей работе писать фамилию, имя и номер отряда